Couple of things about a library

I grew up going to the libraries. Libraries of Soviet Union, libraries of Ukraine, then libraries of Russia.

A Canadian library was an uncharted territory until... well, until today. I just love this city's bookstores too much. And I love to own books. This is a very existential need that must be addressed. Books have always been around, for better or for worse, through better and worse. No matter what - there was always money for a good book, even if there was no money for anything else.

Today I finally went to the Greater Victoria public library. A buzzing place! Honestly, as if I stepped into a Ukrainian church on a Monday afternoon, it was full of souls searching for meaning or at least some free entertainment. I was feeling pretty good about myself until I ventured out to a non-fiction section. And there I got profoundly humiliated by the depths of my ignorance of the Dewey Decimal Classification. Profoundly. I lost my bearings and was wandering up and down the isles like a cougar trapped downtown and not making any sense of the street names. I tried to decipher what the heck "330.94 " or "330.94.01.03" etc meant and failed gloriously.

Nothing was alphabetical, nothing had "Languages" or "Geography" signs, everything was these decimals getting out of control. The library, my old friend, was speaking some deep space language to me.

Finally after stalking a fellow visitor with desperate pleas for help and stubbornly following the computer's directions, I guided myself to a mysteriously numbered shelf and found a Bill Bryson book. But then, on the same shelf I stumbled across this gem of a recreational time-waste. Bill Bryson will have to wait.

Then I came home and figured out the god damn classification too because I am a nerd  curious soul.

Class 400 – Language
400 Language
420 English & Old English (Anglo-Saxon)


What the "7" stands for I do not know.

The first book borrowed in a Canadian library is a book that will teach me  to swear in the most convoluted and obscure way, olde English style.

So there you have it, you "clod of puke-stocking roastmeat for worms"

Under certain circumstances, profanity provides a relief denied even to prayer  

(Mark Twain) 

Things which are absurd

Soft-serve ice-cream slowly melting away in a cone. So cold, so satisfying. Wispy clouds reddened by sunset, mountain peaks visible because it finally stopped raining. An unusually empty  parking lot. We're loading groceries into the car, taking turns who's holding the ice-cream cones and chatting about a pretty wrist watch I just bought.
Ice-cream in one hand, steering wheel in another hand. We are driving home and chatting about a friend who is dying of brain cancer. Her husband has hard time taking care of her, because lifting a limp person who feels like a big plastic bag full of water in and out of the bathtub is just one small part of it. A friend tries not to cry while telling me she is trying to encourage him to not feel horrendosuly guilty for not being strong enough.
Ice-cream is down to the cone alone. Watching traffic and clouds in the evening sky. Chatting about wills, leaving money to take care of your own funeral, talking if we want to be cremated or if we want to become trees when we die.
Ice-cream is gone now. Life goes on despite the absurdity of it all.

Things we don't talk about

"In Vitro" is a short film, written and directed by Toby Stephens. I love the genre of short film, because a director doesn't beat around the bush, he doesn't have time for pleasantries, or small talk, or foreplay. 

The first 2 minutes slam it all in your face: a cheating husband (Rupert Penry-Jones), a disappointed mistress (Stephanie Leonidas), an inconsolable wife who lost a baby (Anna-Louise Plowman). Am I to hate the husband, despise the mistress, sympathise with the wife? 

Then the story takes off, and it is impossible to take sides. The power of the film is that it doesn't look away, doesn't shy away from heavy stuff. There is a scene where the husband accidentally smells his fingers and is stunned into memories of a passionate office quickie, because the girl's smell is still on his hand. Man, this is private, this is painful, this is something you instinctively look away from, but the film doesn't.

I loved the details. There is a poster on the office wall: a woman's face with a finger pressed against her lips. The husband sits at the desk with this poster behind him, trying to swear the man into silence. The wife's hand possessively gripping a sperm-jar, claiming it and swiping the husband's hand away. The empty space between them. The brightly lit bedroom with very white sheets and very red blood. 

Perhaps the biggest strength of the film is its unconditional empathy towards all characters, this gut-felt acceptance of them, without reservations, without judgement. The film just lets them be. It mourns the loss of the baby and the wife's despair. It also mourns the utter loneliness of the husband, reduced to a role of a stallion sperm provider but longing for more. The film doesn't really scold the young mistress either, it just offers her a thrill of adultery and then a fair share of suffering afterwards.  

There are some things which we don't talk about. Or if we do, we take sides. Lonely, shameful, painful things. This film talks about them, and does it without taking sides, with a lot of humanity and dignity.

Said And Done (by Nils Frahm)

I don't remember how exactly I discovered Nils Frahm, what lead me to his music. But as all things great, it just happened when it happened, and there's no going back.

I often have a reoccurring dream. I am alone in the room, left to my own thoughts, free to do anything I want. Anything in the world. I sit at the open piano, looking down at its keys and at my inert hands. Then I start playing. The sound is deep, unlike anything I've heard before, it fills the room, it's almost tangible. I have never thought I could play like this. And in my dream, as I play, I can't believe how beautiful the music is. I wake up, with the deepest yearning to be able to play this music again, but in real life, even though I do play the piano, I can't make this music appear.

Nils can.

"Said and Done" is 9 minutes 39 seconds long. In that short span there is a story few can tell so vividly.

The first minute is just one note, pounding again and again. The aftermath of all the harsh words said, a relationship shattered, an argument which one regrets, something that can't be unsaid and undone, something irrevocable.

The second minute rolls in. The single note gets surrounded with a melody of memories, the mourning and the questioning, and the poignant happiness of the prior hour or perhaps prior days, when everything was different, when everything still was.

On the 3rd minute there's a thought... Is there a chance? The mind throws a hopeful"what if", a chance to rewind, to go back, to say "yes" instead of "no", maybe offer a downpour of explanations, anything to make everything intact again. It is frantic and filled to the brim with the fluttering anxious hope, the sort that makes you run after the departing train or bus, to stumble up the stairs, run across the street hoping to reach, to bring back.

On the 6th minute a deeper realisation is dawning. There's no way to bring anything back. The chattering of the mind, still clinging and hoping, is in the background now, and the forefront is filled with the strange feeling of relief of letting go.

On the 7th minute the music is like watching a rushing stream, with sunshine reflected in it, the stream is carrying away all the feverish excitement, and false hopes, and anger.

The last minute ponders upon what's said and done, with the quiet dignity and acceptance.

With more albums to come, with more concerts to perform, with so much talent to offer, Nils Frahm is truly one of those rare blessed people. He makes such music without which life would be a mistake.

Nils playing a concert in Vancouver on November 8, 2014

Things that make you cry

Simple kindness and simple human heart-to-heart connection.
Across time and generations, coming from unexpected places.

I have started reading a book by Carl Rogers and Barry Stevens "Person to Person. The Problem of Being Human". I'm only 10 pages in, just some 10 yellow old pages of this 1970s edition, with sentences carefully underlined by the book's previous owner... and this book has already made me cry.

A thought that each man "steps to the music that he hears", his own inner trumpet resonates acutely with me.  This is not easy to get in tune with this trumpet, and oh boy, is not not easy to admit that I've been marching to the music of many different trumpets, none of which were my own.

There's also a poem in this book, I don't know who the author is. A heart-to-heart stuff which came to me when I needed it the most.

Be not like the child in all ways, child,

For the child in his impatient curiosity pries open the bud,

And the blossom he so wished to see

Is lost to everyone on earth forever

Let thyself unfold thyself,

Without manipulation even by thee.

Let thy life also unfold itself around thee,

Without manipulation by thyself.

Removing impatience, let thy curiosity

Play lightly over this soft unfolding,

Which is essential to the flower of thyself,

For thyself and thy life and the world are one.

If you will but try this soft unfolding, child,

Then the flowering of thyself will be

Both more than you can possibly imagine,

And all that you have wished and longed to be.

"Х. Портянка и черная мышь"

Стою перед книжным шкафом как изголодавшийся царь Мидас перед пиршественным столом. Не могу сегодня читать по-английски. Не могу. Накопленная усталость, инстинкт самосохранения, тихая и паническая мольба о словесной помощи.

"Голодный, поздним вечером, иду в темноте по лужам. Все заколочено. На ногах обрывки носков и рваные ботинки. Неба нет. Вместо него висит огромная портянка. Отчаяним я пьян. И бормочу:

- Александр Пушкин! Lumen coeli. Sancta rosa. И как гром его угроза.

Я с ума схожу, что ли?! Тень от фонаря побежала. Знаю: моя тень. Но она в цилиндре. На голове у меня кепка. Цилиндр мой я с голодухи на базар снес. Купили добрые люди и парашу из него сделали. Но сердце и мозг не понесу на базар хоть издохну. Отчаяние. Надо головой портянка, в сердце черная мышь"

Михаил Афанасьевич, Михаил Афанасьевич. Хохочу и рыдаю одновременно.

И о погоде, и о том, как ее делать

Книжку “Как делать погоду” я прочла летом. Надо было бы под Новый Год, но так уж повелось: готовь сани летом. Люблю Машу Ульянову, вот даже отзыв написала.

Ох уж этот Митя Ниточкин. Мечтатель, сын своего непутевого отца. И волосы у него жесткие, непослушные, и сумка курьерская слишком тяжелая, и куртка отцовская надета не по сезону, и кончики пальцев на ногах все время мерзнут.

И быть бы ему послушным кровяным тельцем мегаполиса, и покупать бы ему лак для ногтей для королевны Алены, и стремиться бы ему к карьерным высотам… Ан нет.

Вы слышали о приключениях Ричарда Мэйхью, который очутился в Под-Лондоне, потому что однажды наткнулся в подворотне на раненую Леди Д’Верь, и оказался вычеркнутым из обычной жизни, попав в бесконечный переплет? Подобно герою «Никогде» Нила Геймана, Митя Ниточкин однажды неосторожно купил термометр у невзрачных продавцов около метро. И пока он шел с этим злосчастным термометром домой, Москва на глазах превратилась в убогую, серую, удручающую и отравляющую быль. И с того дня все пошло наперекосяк. Рыжая королевна Алена, ведущая радиостанции Эхэм, только и замечала, что нет у Мити ни машины, ни карьеры, а есть какой-то глупый шрам на подбородке, растянутые рукава ветровки и подростковые голубые джинсы. И понеслась.

Дело кончилось тем, что Митя ударился головой об лед на Чистых прудах, расквасил нос и затих посреди катка, потому что не осталось у него никаких сил сочинять сказки и бороться с действительностью.

И вдруг….

«Жив парень! Зашибся маленько, но это ничего! Синяки до свадьбы заживут, знаем, проходили». Старикан с большим желтым пакетом, веником наперевес, растрепанными седыми власами и хитрым взглядом решительно вторгается в Митину жизнь, тащит ее прочь ото льда и сотрясает ее простым вопросом: «Ты вообще кто таков и чего тебе надо?» Митя чистосердечно делится со стариком, что после этого чертового термометра его поезд ушел навсегда в Нижние Челны, сумасбродная королевна скомандовала освободить жилплощадь, и хоть родители и развелись давно, но Митя от этого так и не оправился.

Но позвольте… Дедушка, а вы кто таков? Дед Мороз? Беззубый космонавт? Сумасбродный дрессировщик тигров? Да мало ли какая нечисть водится на Чистых прудах! «Молчи и слухай», - отвечает старик. И знаете кто он таков? Не поверите. Бакалавр международного ордена магов, целитель московских птиц, добрый колдун Василий Васильевич Дыдылдин. Это он в ответе за погоду в Москве. Уже более ста лет он гоняет тучи, запускает мечту в космос, меняет климат, чтобы было ясно и светло. И вот сам не зная как, Митя соглашается поработать на волшебника один год, чтобы сказки сделать былью.

Ох уж эта Улья Нова.

Как начнет сказку рассказывать, так «молчи и слухай, не мешай процецу». Не остановить, не оторваться. Сказка ее кружит, морочит, путает, отвешивает оплеухи, если отвлекаешься, и водит хороводы смешных и грустных персонажей, и грохочет вагоном метро, и мчится на старом мопеде в Новый Год.

Здесь и поздние 80-е с мелодией из прогноза погоды, и жвачки с вкладышами и пионерские бочки с квасом в жару, - воспоминания с комом в горле, на самом стыке эпох. И лихие 90-е с трагикомическим сараем, набитым вооруженными бандитами, грозящими Дыдылдину расправой. И совершенно Ильфо-Петровские крендели с кладом в редакции: Дыдылдин эдакий сменивший амплуа Бендер и Митя совсем уж ошалевший Киса, который точно «жэ нэ манш па си жур». И Булгаковская злая точность в описании литературных работников, которые окосели, хоть и были одноглазы, от чтения присланных в редакцию фельетонов они осовели, и вообще были очень, очень злы. И старческий, простите, сатирический журнал «Индюк», озабоченный судьбой непутевого миллионера Лени Окунева, который вдруг получил наследство от дяди из Австрии, и родная Молдавия его упекла, нет, решила опекать и никуда не выпускать, ибо сокровище нации. Абсурдная реальность, в которой мы живем и в ус не дуем.

Глянцевые журналы, и «Шоколадницы», и чудо-пылесосы Dirby, и бутики, и Царицынские многоэтажки, и даже помощный зверь, свинья Фрося, и целый слет волшебников и волшебниц на перроне пригородных поездов - все они делают погоду. Наперебой, взахлеб, отчаянно. Потому что только так и надо – «воплощать свою заветную многообещающую и долгожданную погоду в жизнь».

Счастливый ли конец у сказки? Да нет же у нее конца! Она бесконечная. Сочиняется на ходу, каждую секунду прямо из старых газетных вырезок, сиреневых снежинок, запаха одуванчиков перед грозой, да мало ли из чего. А если вы сомневаетесь, пишите письма волшебнику Дыдылдину и верьте в себя.

Про кудрявую Аню

Кудрявая Аня шмоков не встречала никогда. Она знай себе гуляет по рощицам и подвески собирает вместо земляники. Подвески славные, нагретые солнцем, звенят сладко-сладко. Аня на них нежно дышит и обтирает подолом платья. Подвески отзывчиво сверкают.

Аня несет подвески в поле, садится в траву и нос солнцу подставляет. Ветер ее подвески раскачиват, звенят они тихо и доверчиво. А вокруг лурики бегают, руки раскинули и вопят: «Надевай радикулитку и ползунки! Баки залили? Смотри чтоб тархун не кончился! Вот теперь колдун наколдовал, можно взлетать!» Аня только головой качает, ох уж эти лурики.

Набегавшись, лурики иногда забираются к ней на плечи, а некоторые посмелее и на макушку. Аня не возражает. Вот так они и сидят все вместе. Вечереет. А они все сидят и смотрят на небо и облака.

Облака знают, что ими любуются и зардеются, довольные и умиротворенные.

Про луриков

Лурики бегают в отглаженных штанишках со стрелками. Они хотят быть пилотами, капитанами или на худой конец штурманами.

Одна закавыка с ними – высоты боятся. Поэтому они бегают по полю, руки раскинув, шлем летный надев, и командуют направо и налево. За это их шмоки обзывают дуриками. Лурикам хоть бы что. Зато они Шмоково Горе с подвесками знают в лицо. Шмоки-то уверены, что лурики из зависти всем про это самое горе рассказывают, - только они не подозревают, что их потерянные подвески находит и забирает себе кудрявая Аня. Очень она эти подвески любит и украшает ими локоны свои и платья, и даже туфельки. Вот так. Ходит себе и позванивает. Вот лурики ее и прозвали Шмоковым Горем.

Шмоки Аню никогда не встречали, не знают, что стоит ее попросить, она подвески им вернет. И не сидели бы шмоки у озера под дождем. Даже рыбы про кудрявую Аню знают, поэтому и переглядываются со шмоками, да только вот говорить не умеют!

Про шмоков

 

Шмокам все нипочем.
На головах у них шляпы.

Вообще-то шмоками их называют за подвески на шляпах. Каждый шмок свою подвеску оберегает, гордится ею, и каждый день на нее дышит. Если на нее не дышать, она не звенит. А что за шмок без перезвона?

Шляпы у шмоков сезонные, а подвеска одна и на всю жизнь. Если подвеска потеряна, шмок снимает свою шляпу и больше ее никогда не надевает. Ходит без шляпы и грустит. Грустный шмок любит сидеть у озера под дождем, собирать дождь в шляпу и выливать обратно в озеро.

Рыбы знают, что шмоку грустно и подплывают поближе. Шмок с рыбами переглядывается.

Вот такие они, шмоки.